Бестужев А.А. – Второй вечер на бивуаке
Орудий заряженных строй Стоял с готовыми громами; Стрелки, припав к ним головами, Дремали, и под их рукой Фитиль курился роковой. Жуковский
Эскадрон подполковника Мечина прикрывал две пушки главного пикета, расположенного на высотах***. Сырой туман стлался по окрестности, резкий ветер проницал насквозь. Офицеры лежали вкруг дымного огня. Конноартиллерийский поручик сидел на колесе орудия; подполковник, опершись на длинную саблю свою, стоял в задумчивости. Все молчали. - Какое вещественное созданье человек! - начал штабс-ротмистр Ничтович. - Каждая игрушка его тешит, каждая безделица огорчает. Малейшая боль расстраивает нравственные способности, и перемена погоды действует на расположение его духа. Давно ли мы были веселы, пели, резвились; подул холодный ветер - и вместе с небом нахмурились наши брови, и говоруны сидят будто в Пифагоровой школе молчания. - Не ручаюсь за других, - возразил Лидин, - но покуда старость и подагра не сделали из меня барометра, погода не имеет на меня никакого влияния. Когда я доволен, то, по мне, хоть трава не расти: снег, град, дождь, вьюга - все праздник. Но ежели грустно на сердце, то и светлый день досаден. Тогда кажется, будто все веселы назло мне, и я становлюсь прихотлив, как невеста. - Следовательно, - сказал штабс-ротмистр, - погода действует на тебя в обратном порядке, но тем не менее влияние оной существует. - Не думаю, - отвечал Лидии, - это чувство есть следствие внутренних, а не внешних ощущений, и до тех пор будет иметь место, покуда перевес останется на его стороне. Например, я люблю смотреть на играющую молнию, люблю слушать вой грозы и шум проливного дождя... но почему люблю я это? - Потому что ты чудак, - перебил штабс-ротмистр. - Впрочем, как сам изъясняешься, ты любишь не испытывать, но только смотреть, только слушать бурю, как Вернетову картину или Моцартову ораторию. - Прошу извинить, господин штабс-ротмистр, я люблю наслаждаться ею на чистом воздухе, в лесу, на горах. Но возвращаюсь к причине. Я люблю это по приятным воспоминаниям, которые родятся во мне от бури. Однажды, например... ах! для чего это было только однажды!.. - Для того, - перебил Ничтович, - что в Кургановой арифметике весьма замысловато сказано: единожды един - един, а не два. Все засмеялись; но Лидин с улыбкою продолжал: - Надеюсь, господин штабс-ротмистр простит мне это восклицание: оно вырвалось из сердца, а сердце плохой арифметик. - Не знаю, каково твое, - отвечал, смеючись, Ничтович, - но мое даже под ядрами так верно отсчитывает шестьдесят секунд в минуту, как патентовые часы. - Во время сражения мне некогда бывало заниматься поверкою своего пульса, - хладнокровно заметил Лидин. Это замечание задело за живое штабс-ротмистра; он уже с приметною досадою спросил: - Конечно, ты за эскадроном в замке строил воздушные замки? - Дурная игра слов, Ничтович! - сказал подполковник дружески, желая замять ссору, которая бы наверное кончилась саблями. - Пустая игра слов, да и предмет ее не слишком хороший. Вы подсмеиваетесь друг над другом насчет отваги; но я желаю знать, кто бы из всей армии осмелился подумать, не только сказать, что в нашем эскадроне есть кто-нибудь двусмысленной храбрости. - Пусть мне французский флейтщик пред разводом выбреет усы, если это неправда! - вскричал ротмистр Струйский, который, лежа на попоне, казалось, слушал только, как растет трава. - Вам грешно, господа, в нашей беззаветной беседе говорить колкости или обращать шутки в дело... Ну, други! мировую!.. А если ж вы не поцелуетесь, то ты, Лидии, не зови меня никогда в секунданты, а ты, Нилтович, вперед не узнаешь, длинны или коротки стремена на моем Черкесе, когда нужно будет понаездничать. - Помилуй, Струйский, с чего ты взял, будто мы ссоримся! - сказал Ничтович, подавая Лидину руку. - Ну полно, полно! - продолжал ротмистр. - Кто старое помянет, тому глаз вон. - Я это всегда говорю своим заимодавцам, - сказал Лидии, но, уважая ротмистра, он сжал руку Ничтовича. - Надеюсь, однако ж, что анекдот, который начался таким романтическим восклицанием, им не кончился и Лидин, доскажет его друзьям своим? - сказал, Мечин. - О, без сомнения, подполковник! Я так люблю говорить о милой Александрине, что очень рад случаю. - Воля твоя, Лидии, - возразил подполковник, - ты сбиваешься в происшествиях. Сохраняя все уважение к даме твоего сердца, кажется, дело шло не об ней, а об ненастной погоде. - Имейте немного терпения, господин подполковник, и оно приведет пас к тому же... Надобно вам знать, друзья мои, что, живучи в златоверхой Москве, влюбился я... - Знаем, знаем в кого и у кого, как по формулярному списку, - подхватил Ничтович, - благодаря твоей нежности я могу описать ее рост, лета и приметы, до последнего родимого пятнышка, как в зеркале. Ты нам об ней наговорил столько... - Об ней можно говорить, может быть, слишком много, но довольно наговориться об ней нельзя. Ты не знаешь этого ангела, Ничтович, и потому скучаешь рассказом; но спроси у ротмистра, как она прелестна собою, как мила со всеми, как любит просвещение, словесность... - Бьюсь об заклад, - вскричал Ничтович, - что она хвалила стишки, которые написал ты ей в альбом! - Как умна, как чувствительна!.. - К теплу и холоду, - прибавил ротмистр, одувая фитиль, которым сбирался закурить свою трубку. - Вы вечно шутите, Струйский; но что она любезна в самом деле, это больше всего доказывается верностию такого ветреника, каков я. - Признаться, мудрено на бивуаках сыскать и случай для измены, - промолвил ротмистр, - тем более что из женского пола здесь никого и ничего нет, кроме этой пушки. - Это единорог, - заметил артиллерийский офицер. - Тем еще безопаснее! - отвечал ротмистр. - Но тем хуже, что вы не даете мне досказать моей повести. Подполковник, шутя, возгласил: "Смирно!", и, по долгом смехе, Лидин продолжал: - Я уже познакомился со всею роднёю Александрины: ласкался к матушке, ухаживал за отцом, хвалил собак и пристяжных братца, слушал роговую музыку дядей и, что всего несноснее, пересуды тетушек. Гостеприимство есть всегдашняя добродетель моих земляков, и, наконец, меня пригласили приехать к ним в подмосковную. Нужно ли сказывать, что я провел там день как в раю, что мне удалось говорить с нею наедине, что я был неловок и смешон в то время, будто юнкер, который не в форме попался своему генералу, что у меня, наконец, вырвались кой-какие намеки и что меня слушали благосклонно. Ввечеру надобно было ехать тем ранее, что они сами сбирались в город. Я раскланялся, со вздохом взлез на дрожки, и чрез минуту облако пыли скрыло от меня замок Армиды. На дороге я завернул в деревню к приятелю. Через час выезжаю, и вообразите мое счастье: встречаю дормез, везомый шестью заслуженными конями, и в этом степенно колыхающемся дормезе - Александрину со всем причтом. Между тем небо оболоклось тучами, начал накрапывать дождик, и молния заиграла во всех углах горизонта. "В такую погоду ехать в карете выгоднее, чем на дрожках", - было первою моего мыслью; но быть вместе с нею, так близко подле нее, - вот что очаровало мое воображение до такой степени, что я бы отдал треть моей жизни за прокат в этом полинявшем дормезе. Но как залететь в него? Мы еще не так коротко знакомы, чтобы они могли меня пригласить, а приговориться к этому совестно. Однако ж попытаемся. Проезжая- мимо, я заговорил о грозе, о бешеных лошадях моих; но это не помогло; отец спросил только, с какого они завода, а мать пожелала мне счастливого пути. Препятствия поджигают желанья, и я решился на отважную выходку. "Пошел по всем!" "Я и то насилу держу коней, - отвечал мой кучер, - если их пустить, они растреплют нас". "Пошел, - говорю я, - не рассуждать, а делать!" И с этим словом вся тройка подхватила бить, понеслась, - дрожки, звеня, запрыгали по кочкам и выбоям, вправо, влево, под гору и на повороте прямо на камень - крак! - ось пополам, колесо вдребезги, а я вместе с кучером отлетел сажени на три в ров. К счастию, кучер вывихнул себе только нос, а я лишь крылышко помял, но лежал недвижим из притворства, чтоб сделать занимательнее сцену. Через две минуты открываю глаза - и вижу Александрину в обмороке от испугу; мать оттирает ее спиртом, а отец окуривает меня серными спичками. Одно меня тронуло, другое рассмешило. Скоро все пришло в порядок, и вот, после многих расспросов, приглашений и отговорок, я влезаю, охая, в карету, рассыпаюсь в благодарениях и внутренне радуюсь своей хитрости. И вот, наконец, я подле милой Александрины!.. У меня занялся дух. Темнело, дождь лил ливмя; карета, вследствие моего трактата об электричестве и опасности в грозу скоро ездить, двигалась шагом; отец и мать дремали и только при сильных ударах грома пробуждались - один, чтобы зевнуть, другая, чтоб испугаться. Александрина молчала, а я не смел говорить, потому что голос мой дрожал, как ненатянутая квинта; зато я не сводил глаз с прелестного лица своей соседки, ловил каждую черту, каждое выражение, каждый абрис его, исчезающий в темноте, каждый взор, когда молния облескивала внутренность кареты. Я вдыхал какую-то томную свежесть с щек ее, я слышал биение ее сердца, я чувствовал, как мое неровное дыхание колебало ее локоны. Друзья мои! я молод, но я жил, я чувствовал, я наслаждался; но никогда не испытывал высшего наслаждения, как в этот раз! Одним словом, когда есть счастие в жизни, - я был счастлив, потому что не имел никакого желания! Неужели, Ничтович, ты будешь спорить, что буря не может доставить удовольствия по воспоминаниям? - Сушиться от дождика воспоминаниями или, что еще хуже, для них мокнуть - для меня столько же смешно, как уверение, будто скучать весело! Что касается до меня, не согретого пылким воображением, я бы променял теперь две дюжины золотых своих поминок на рюмку бургонского. - Я вас беру на слове, штабс-ротмистр! - сказал артиллерийский офицер. - За вином дело не станет. Эй, фейерверкер! принеси сюда из зарядного ящика две бутылки, те, которые лежат в крышке на левой стороне. - Да здравствует артиллерия! - воскликнул Струйский, отбивая саблею бутылочное горлышко. - Ну кто бы иной умудрился соединить в одно место и смертные снаряды и жизненные припасы? Теперь предлагаю тост за твою Александрину! Лидин положил руку на сердце, высоко поднял стакан, по-рыцарски выпил его и разбил вдребезги о шпору. - Прошу извинить, господа, что я разбил последний хрустальный стакан; теперь уже здоровье чужой красавицы не затускнит его, как в моем сердце не изгладится образ моей невесты! Бургонское оживило зябнущих офицеров, донышко серебряного стакана сверкало вновь и вновь, и похвала вину не переставала. - Какая тонкость! - говорил ротмистр, высасывая последнюю каплю. - Какой букет! - сказал Ничтович, нюхая опорожненную бутылку. - Вот, Лидин, такое благовонное воспоминание - приятно! - Это вино, - сказал артиллерист, - доставляет мне еще приятнейшее воспоминание, которое делает честь великодушию женского пола, - воспоминание, за которое едва не заплатил я жизнию. Если господам угодно будет послушать хоть краем уха, я расскажу, как это случилось. Читать произведение •Второй вечер на бивуаке• от Бестужев А.А., в оригинальном формате и полном объеме. Если вы оценили творчество Бестужев А.А. - оставьте свою рецензию для посетителей Brusl.ru, обратная связь на mnenie@brusl.ru
Просмотров: 2577 |
Печать
|