Следовало бы, пожалуй, спросить Ивана Николаевича, почему он полагает,
что профессор именно на Москве-реке, а не где-нибудь в другом месте. Да горе
в том, что спросить-то было некому. Омерзительный переулок был совершенно
пуст.
Через самое короткое время можно было увидеть Ивана Николаевича на
гранитных ступенях амфитеатра Москвы-реки.
Сняв с себя одежду, Иван поручил ее какому-то приятному бородачу,
курящему самокрутку возле рваной белой толстовки и расшнурованных стоптанных
ботинок. Помахав руками, чтобы остыть, Иван ласточкой кинулся в воду. Дух
перехватило у него, до того была холодна вода, и мелькнула даже мысль, что
не удастся, пожалуй, выскочить на поверхность. Однако выскочить удалось, и,
отдуваясь и фыркая, с круглыми от ужаса глазами, Иван Николаевич начал
плавать в пахнущей нефтью черной воде меж изломанных зигзагов береговых
фонарей.
Когда мокрый Иван приплясал по ступеням к тому месту, где осталось под
охраной бородача его платье, выяснилось, что похищено не только второе, но и
первый, то есть сам бородач. Точно на том месте, где была груда платья,
остались полосатые кальсоны, рваная толстовка, свеча, иконка и коробка
спичек. Погрозив в бессильной злобе кому-то вдаль кулаком, Иван облачился в
то, что было оставлено.
Тут его стали беспокоить два соображения: первое, это то, что исчезло
удостоверение МАССОЛИТа, с которым он никогда не расставался, и, второе,
удастся ли ему в таком виде беспрепятственно пройти по Москве? Все-таки в
кальсонах... Правда, кому какое дело, а все же не случилось бы какой-нибудь
придирки или задержки.
Иван оборвал пуговицы с кальсон там, где те застегивались у щиколотки,
в расчете на то, что, может быть, в таком виде они сойдут за летние брюки,
забрал иконку, свечу и спички и тронулся, сказав самому себе:
-- К Грибоедову! Вне всяких сомнений, он там.
Город уже жил вечерней жизнью. В пыли пролетали, бряцая цепями,
грузовики, на платформах коих, на мешках, раскинувшись животами кверху,
лежали какие-то мужчины. Все окна были открыты. В каждом из этих окон горел
огонь под оранжевым абажуром, и из всех окон, из всех дверей, из всех
подворотен, с крыш и чердаков, из подвалов и дворов вырывался хриплый рев
полонеза из оперы "Евгений Онегин".
Опасения Ивана Николаевича полностью оправдались: прохожие обращали на
него внимание и оборачивались. Вследствие этого он решил покинуть большие
улицы и пробираться переулочками, где не так назойливы люди, где меньше
шансов, что пристанут к босому человеку, изводя его расспросами о кальсонах,
которые упорно не пожелали стать похожими на брюки.
Иван так и сделал и углубился в таинственную сеть Арбатских переулков и
начал пробираться под стенками, пугливо косясь, ежеминутно оглядываясь, по
временам прячась в подъездах и избегая перекрестков со светофорами, шикарных
дверей посольских особняков.
И на всем его трудном пути невыразимо почему-то мучил вездесущий
оркестр, под аккомпанемент которого тяжелый бас пел о своей любви к Татьяне.

Глава 5. Было дело в Грибоедове



Старинный двухэтажный дом кремового цвета помещался на бульварном
кольце в глубине чахлого сада, отделенного от тротуара кольца резною
чугунною решеткой. Небольшая площадка перед домом была заасфальтирована, и в
зимнее время на ней возвышался сугроб с лопатой, а в летнее время она
превращалась в великолепнейшее отделение летнего ресторана под парусиновым
тентом.
Дом назывался "домом Грибоедова" на том основании, что будто бы некогда
им владела тетка писателя -- Александра Сергеевича Грибоедова. Ну владела
или не владела -- мы того не знаем. Помнится даже, что, кажется, никакой
тетки-домовладелицы у Грибоедова не было... Однако дом так называли. Более
того, один московский врун рассказывал, что якобы вот во втором этаже, в
круглом зале с колоннами, знаменитый писатель читал отрывки из "Горя от ума"
этой самой тетке, раскинувшейся на софе, а впрочем, черт его знает, может
быть, и читал, не важно это!
А важно то, что в настоящее время владел этим домом тот самый МАССОЛИТ,
во главе которого стоял несчастный Михаил Александрович Берлиоз до своего
появления на Патриарших прудах.
С легкой руки членов МАССОЛИТа никто не называл дом "домом Грибоедова",
а все говорили просто -- "Грибоедов": "Я вчера два часа протолкался у
Грибоедова", -- "Ну и как?" -- "В Ялту на месяц добился". -- "Молодец!".
Или: "Пойди к Берлиозу, он сегодня от четырех до пяти принимает в
Грибоедове..." И так далее.
МАССОЛИТ разместился в Грибоедове так, что лучше и уютнее не придумать.
Всякий, входящий в Грибоедова, прежде всего знакомился невольно с
извещениями разных спортивных кружков и с групповыми, а также
индивидуальными фотографиями членов МАССОЛИТа, которыми (фотографиями) были
увешаны стены лестницы, ведущей во второй этаж.
На дверях первой же комнаты в этом верхнем этаже виднелась крупная
надпись "Рыбно-дачная секция", и тут же был изображен карась, попавшийся на
уду.
На дверях комнаты N 2 было написано что-то не совсем понятное:
"Однодневная творческая путевка. Обращаться к М. В. Подложной".
Следующая дверь несла на себе краткую, но уже вовсе непонятную надпись:
"Перелыгино". Потом у случайного посетителя Грибоедова начинали разбегаться
глаза от надписей, пестревших на ореховых теткиных дверях: "Запись в очередь
на бумагу у Поклевкиной", "Касса", "Личные расчеты скетчистов"...
Прорезав длиннейшую очередь, начинавшуюся уже внизу в швейцарской,
можно было видеть надпись на двери, в которую ежесекундно ломился народ:
"Квартирный вопрос".
За квартирным вопросом открывался роскошный плакат, на котором
изображена была скала, а по гребню ее ехал всадник в бурке и с винтовкой за
плечами. Пониже -- пальмы и балкон, на балконе -- сидящий молодой человек с
хохолком, глядящий куда-то ввысь очень-очень бойкими глазами и держащий в
руке самопишущее перо. Подпись: "Полнообъемные творческие отпуска от двух
недель (рассказ-новелла) до одного года (роман, трилогия). Ялта, Суук-Су,
Боровое, Цихидзири, Махинджаури, Ленинград (Зимний дворец)". У этой двери
также была очередь, но не чрезмерная, человек в полтораста.
Далее следовали, повинуясь прихотливым изгибам, подъемам и спускам
Грибоедовского дома, -- "Правление МАССОЛИТа", "Кассы N 2, 3, 4, 5",
"Редакционная коллегия", "Председатель МАССОЛИТа", "Бильярдная", различные
подсобные учреждения, наконец, тот самый зал с колоннадой, где тетка
наслаждалась комедией гениального племянника.
Всякий посетитель, если он, конечно, был не вовсе тупицей, попав в
Грибоедова, сразу же соображал, насколько хорошо живется счастливцам --
членам МАССОЛИТа, и черная зависть начинала немедленно терзать его. И
немедленно же он обращал к небу горькие укоризны за то, что оно не наградило
его при рождении литературным талантом, без чего, естественно, нечего было и
мечтать овладеть членским МАССОЛИТским билетом, коричневым, пахнущим дорогой
кожей, с золотой широкой каймой, -- известным всей Москве билетом.
Кто скажет что-нибудь в защиту зависти? Это чувство дрянной категории,
но все же надо войти и в положение посетителя. Ведь то, что он видел в
верхнем этаже, было не все и далеко еще не все. Весь нижний этаж теткиного
дома был занят рестораном, и каким рестораном! По справедливости он считался
самым лучшим в Москве. И не только потому, что размещался он в двух больших
залах со сводчатыми потолками, расписанными лиловыми лошадьми с ассирийскими
гривами, не только потому, что на каждом столике помещалась лампа, накрытая
шалью, не только потому, что туда не мог проникнуть первый попавшийся
человек с улицы, а еще и потому, что качеством своей провизии Грибоедов бил
любой ресторан в Москве, как хотел, и что эту провизию отпускали по самой
сходной, отнюдь не обременительной цене.
Поэтому нет ничего удивительного в таком хотя бы разговоре, который
однажды слышал автор этих правдивейших строк у чугунной решетки Грибоедова:
-- Ты где сегодня ужинаешь, Амвросий?
-- Что за вопрос, конечно, здесь, дорогой Фока! Арчибальд Арчибальдович
шепнул мне сегодня, что будут порционные судачки а натюрель. Виртуозная
штука!
-- Умеешь ты жить, Амвросий! -- со вздохом отвечал тощий, запущенный, с
карбункулом на шее Фока румяногубому гиганту, золотистоволосому, пышнощекому
Амвросию-поэту.
-- Никакого уменья особенного у меня нету, -- возражал Амвросий, -- а
обыкновенное желание жить по-человечески. Ты хочешь сказать, Фока, что
судачки можно встретить и в "Колизее". Но в "Колизее" порция судачков стоит
тринадцать рублей пятнадцать копеек, а у нас -- пять пятьдесят! Кроме того,
в "Колизее" судачки третьедневочные, и, кроме того, еще у тебя нет гарантии,
что ты не получишь в "Колизее" виноградной кистью по морде от первого
попавшего молодого человека, ворвавшегося с театрального проезда. Нет, я
категорически против "Колизея", -- гремел на весь бульвар гастроном
Амвросий. -- Не уговаривай меня, Фока!
-- Я не уговариваю тебя, Амвросий, -- пищал Фока. -- Дома можно
поужинать.
-- Слуга покорный, -- трубил Амвросий, -- представляю себе твою жену,
пытающуюся соорудить в кастрюльке в общей кухне дома порционные судачки а
натюрель! Ги-ги-ги!.. Оревуар, Фока! -- и, напевая, Амвросий устремлялся к
веранде под тентом.
Эх-хо-хо... Да, было, было!.. Помнят московские старожилы знаменитого
Грибоедова! Что отварные порционные судачки! Дешевка это, милый Амвросий! А
стерлядь, стерлядь в серебристой кастрюльке, стерлядь кусками, переложенными
раковыми шейками и свежей икрой? А яйца-кокотт с шампиньоновым пюре в
чашечках? А филейчики из дроздов вам не нравились? С трюфелями? Перепела
по-генуэзски? Десять с полтиной! Да джаз, да вежливая услуга! А в июле,
когда вся семья на даче, а вас неотложные литературные дела держат в городе,
-- на веранде, в тени вьющегося винограда, в золотом пятне на чистейшей
скатерти тарелочка супа-прентаньер? Помните, Амвросий? Ну что же спрашивать!
По губам вашим вижу, что помните. Что ваши сижки, судачки! А дупеля,
гаршнепы, бекасы, вальдшнепы по сезону, перепела, кулики? Шипящий в горле
нарзан?! Но довольно, ты отвлекаешься, читатель! За мной!..
В половине одиннадцатого часа того вечера, когда Берлиоз погиб на
Патриарших, в Грибоедове наверху была освещена только одна комната, и в ней
томились двенадцать литераторов, собравшихся на заседание и ожидавших
Михаила Александровича.
Сидящие на стульях, и на столах, и даже на двух подоконниках в комнате
правления МАССОЛИТа серьезно страдали от духоты. Ни одна свежая струя не
проникала в открытые окна. Москва отдавала накопленный за день в асфальте
жар, и ясно было, что ночь не принесет облегчения. Пахло луком из подвала
теткиного дома, где работала ресторанная кухня, и всем хотелось пить, все
нервничали и сердились.
Беллетрист Бескудников -- тихий, прилично одетый человек с
внимательными и в то же время неуловимыми глазами -- вынул часы. Стрелка
ползла к одиннадцати. Бескудников стукнул пальцем по циферблату, показал его
соседу, поэту Двубратскому, сидящему на столе и от тоски болтающему ногами,
обутыми в желтые туфли на резиновом ходу.
-- Однако, -- проворчал Двубратский.
-- Хлопец, наверно, на Клязьме застрял, -- густым голосом отозвалась
Настасья Лукинишна Непременова, московская купеческая сирота, ставшая
писательницей и сочиняющая батальные морские рассказы под псевдонимом
"Штурман Жорж".
-- Позвольте! -- смело заговорил автор популярных скетчей Загривов. --
Я и сам бы сейчас с удовольствием на балкончике чайку попил, вместо того
чтобы здесь вариться. Ведь заседание-то назначено в десять?
-- А сейчас хорошо на Клязьме, -- подзудила присутствующих Штурман
Жорж, зная, что дачный литераторский поселок Перелыгино на Клязьме -- общее
больное место. -- Теперь уж соловьи, наверно, поют. Мне всегда как-то лучше
работается за городом, в особенности весной.
-- Третий год вношу денежки, чтобы больную базедовой болезнью жену
отправить в этот рай, да что-то ничего в волнах не видно, -- ядовито и
горько сказал новеллист Иероним Поприхин.
-- Это уж как кому повезет, -- прогудел с подоконника критик Абабков.
Радость загорелась в маленьких глазках Штурман Жоржа, и она сказала,
смягчая свое контральто:
-- Не надо, товарищи, завидовать. Дач всего двадцать две, и строится
еще только семь, а нас в МАССОЛИТе три тысячи.
-- Три тысячи сто одиннадцать человек, -- вставил кто-то из угла.
-- Ну вот видите, -- проговорила Штурман, -- что же делать?
Естественно, что дачи получили наиболее талантливые из нас...
-- Генералы! -- напрямик врезался в склоку Глухарев-сценарист.
Бескудников, искусственно зевнув, вышел из комнаты.
-- Одни в пяти комнатах в Перелыгине, -- вслед ему сказал Глухарев.
-- Лаврович один в шести, -- вскричал Денискин, -- и столовая дубом
обшита!
-- Э, сейчас не в этом дело, -- прогудел Абабков, -- а в том, что
половина двенадцатого.
Начался шум, назревало что-то вроде бунта. Стали звонить в ненавистное
Перелыгино, попали не в ту дачу, к Лавровичу, узнали, что Лаврович ушел на
реку, и совершенно от этого расстроились. Наобум позвонили в комиссию
изящной словесности по добавочному N 930 и, конечно, никого там не нашли.
-- Он мог бы и позвонить! -- кричали Денискин, Глухарев и Квант.
Ах, кричали они напрасно: не мог Михаил Александрович позвонить никуда.
Далеко, далеко от Грибоедова, в громадном зале, освещенном тысячесвечовыми
лампами, на трех цинковых столах лежало то, что еще недавно было Михаилом
Александровичем.
На первом -- обнаженное, в засохшей крови, тело с перебитой рукой и
раздавленной грудной клеткой, на другом -- голова с выбитыми передними
зубами, с помутневшими открытыми глазами, которые не пугал резчайший свет, а
на третьем -- груда заскорузлых тряпок.
Возле обезглавленного стояли: профессор судебной медицины,
патологоанатом и его прозектор, представители следствия и вызванный по
телефону от больной жены заместитель Михаила Александровича Берлиоза по
МАССОЛИТу -- литератор Желдыбин.
Машина заехала за Желдыбиным и, первым долгом, вместе со следствием,
отвезла его (около полуночи это было) на квартиру убитого, где было
произведено опечатание его бумаг, а затем уж все поехали в морг.
Вот теперь стоящие у останков покойного совещались, как лучше сделать:
пришить ли отрезанную голову к шее или выставить тело в Грибоедовском зале,
просто закрыв погибшего наглухо до подбородка черным платком?
Да, Михаил Александрович никуда не мог позвонить, и совершенно напрасно
возмущались и кричали Денискин, Глухарев и Квант с Бескудниковым. Ровно в
полночь все двенадцать литераторов покинули верхний этаж и спустились в
ресторан. Тут опять про себя недобрым словом помянули Михаила
Александровича: все столики на веранде, натурально, оказались уже занятыми,
и пришлось оставаться ужинать в этих красивых, но душных залах.
И ровно в полночь в первом из них что-то грохнуло, зазвенело,
посыпалось, запрыгало. И тотчас тоненький мужской голос отчаянно закричал
под музыку: "Аллилуйя!!" это ударил знаменитый Грибоедовский джаз. Покрытые
испариной лица как будто засветились, показалось, что ожили на потолке
нарисованные лошади, в лампах как будто прибавили свету, и вдруг, как бы
сорвавшись с цепи, заплясали оба зала, а за ними заплясала и веранда.
Заплясал Глухарев с поэтессой Тамарой Полумесяц, заплясал Квант,
заплясал Жуколов-романист с какой-то киноактрисой в желтом платье. Плясали:
Драгунский, Чердакчи, маленький Денискин с гигантской Штурман Джоржем,
плясала красавица архитектор Семейкина-Галл, крепко схваченная неизвестным в
белых рогожных брюках. Плясали свои и приглашенные гости, московские и
приезжие, писатель Иоганн из Кронштадта, какой-то Витя Куфтик из Ростова,
кажется, режиссер, с лиловым лишаем во всю щеку, плясали виднейшие
представители поэтического подраздела МАССОЛИТа, то есть Павианов,
Богохульский, Сладкий, Шпичкин и Адельфина Буздяк, плясали неизвестной
профессии молодые люди в стрижке боксом, с подбитыми ватой плечами, плясал
какой-то очень пожилой с бородой, в которой застряло перышко зеленого лука,
плясала с ним пожилая, доедаемая малокровием девушка в оранжевом шелковом
измятом платьице.
Оплывая потом, официанты несли над головами запотевшие кружки с пивом,
хрипло и с ненавистью кричали: "Виноват, гражданин!" Где-то в рупоре голос
командовал: "Карский раз! Зубрик два! Фляки господарские!!" Тонкий голос уже
не пел, а завывал: "Аллилуйя!". Грохот золотых тарелок в джазе иногда
покрывал грохот посуды, которую судомойки по наклонной плоскости спускали в
кухню. Словом, ад.
И было в полночь видение в аду. Вышел на веранду черноглазый красавец с
кинжальной бородой, во фраке и царственным взором окинул свои владения.
Говорили, говорили мистики, что было время, когда красавец не носил фрака, а
был опоясан широким кожаным поясом, из-за которого торчали рукояти
пистолетов, а его волосы воронова крыла были повязаны алым шелком, и плыл в
Караибском море под его командой бриг под черным гробовым флагом с адамовой
головой.
Но нет, нет! Лгут обольстители-мистики, никаких Караибских морей нет на
свете, и не плывут в них отчаянные флибустьеры, и не гонится за ними корвет,
не стелется над волною пушечный дым. Нет ничего, и ничего и не было! Вон
чахлая липа есть, есть чугунная решетка и за ней бульвар... И плавится лед в
вазочке, и видны за соседним столиком налитые кровью чьи-то бычьи глаза, и
страшно, страшно... О боги, боги мои, яду мне, яду!..
И вдруг за столиком вспорхнуло слово: "Берлиоз!!" Вдруг джаз развалился
и затих, как будто кто-то хлопнул по нему кулаком. "Что, что, что, что?!!"
-- "Берлиоз!!!". И пошли вскакивать, пошли вскакивать.
Да, взметнулась волна горя при страшном известии о Михаиле
Александровиче. Кто-то суетился, кричал, что необходимо сейчас же, тут же,
не сходя с места, составить какую-то коллективную телеграмму и немедленно
послать ее.
Но какую телеграмму, спросим мы, и куда? И зачем ее посылать? В самом
деле, куда? И на что нужна какая бы то ни было телеграмма тому, чей
расплющенный затылок сдавлен сейчас в резиновых руках прозектора, чью шею
сейчас колет кривыми иглами профессор? Погиб он, и не нужна ему никакая
телеграмма. Все кончено, не будем больше загружать телеграф.
Да, погиб, погиб... Но мы то ведь живы!
Да, взметнулась волна горя, но подержалась, подержалась и стала
спадать, и кой-кто уже вернулся к своему столику и -- сперва украдкой, а
потом и в открытую -- выпил водочки и закусил. В самом деле, не пропадать же
куриным котлетам де-воляй? Чем мы поможем Михаилу Александровичу? Тем, что
голодными останемся? Да ведь мы-то живы!
Натурально, рояль закрыли на ключ, джаз разошелся, несколько
журналистов уехали в свои редакции писать некрологи. Стало известно, что
приехал из морга Желдыбин. Он поместился в кабинете покойного наверху, и тут
же прокатился слух, что он и будет замещать Берлиоза. Желдыбин вызвал к себе
из ресторана всех двенадцать членов правления, и в срочно начавшемся в
кабинете Берлиоза заседании приступили к обсуждению неотложных вопросов об
убранстве колонного Грибоедовского зала, о перевозе тела из морга в этот
зал, об открытии доступа в него и о прочем, связанном с прискорбным
событием.
А ресторан зажил своей обычной ночной жизнью и жил бы ею до закрытия,
то есть до четырех часов утра, если бы не произошло нечто, уже совершенно из
ряду вон выходящее и поразившее ресторанных гостей гораздо больше, чем
известие о гибели Берлиоза.
Первыми заволновались лихачи, дежурившие у ворот Грибоедовского дома.
Слышно было, как один из них, приподнявшись на козлах прокричал:
-- Тю! Вы только поглядите!
Вслед за тем, откуда ни возьмись, у чугунной решетки вспыхнул огонечек
и стал приближаться к веранде. Сидящие за столиками стали приподниматься и
всматриваться и увидели, что вместе с огонечком шествует к ресторану белое
привидение. Когда оно приблизилось к самому трельяжу, все как закостенели за
столиками с кусками стерлядки на вилках и вытаращив глаза. Швейцар, вышедший
в этот момент из дверей ресторанной вешалки во двор, чтобы покурить,
затоптал папиросу и двинулся было к привидению с явной целью преградить ему
доступ в ресторан, но почему-то не сделал этого и остановился, глуповато
улыбаясь.
И привидение, пройдя в отверстие трельяжа, беспрепятственно вступило на
веранду. Тут все увидели, что это -- никакое не привидение, а Иван
Николаевич Бездомный -- известнейший поэт.
Он был бос, в разодранной беловатой толстовке, к коей на груди
английской булавкой была приколота бумажная иконка со стершимся изображением
неизвестного святого, и в полосатых белых кальсонах. В руке Иван Николаевич
нес зажженную венчальную свечу. Правая щека Ивана Николаевича была свеже
изодрана. Трудно даже измерить глубину молчания, воцарившегося на веранде.
Видно было, как у одного из официантов пиво течет из покосившейся набок
кружки на пол.
Поэт поднял свечу над головой и громко сказал:
-- Здорово, други! -- после чего заглянул под ближайший столик и
воскликнул тоскливо: -- Нет, его здесь нет!
Послышались два голоса. Бас сказал безжалостно:
-- Готово дело. Белая горячка.
А второй, женский, испуганный, произнес слова:
-- Как же милиция-то пропустила его по улицам в таком виде?
Это Иван Николаевич услыхал и отозвался:
-- Дважды хотели задержать, в скатертном и здесь, на Бронной, да я
махнул через забор и, видите, щеку изорвал! -- тут Иван Николаевич поднял
свечу и вскричал: -- Братья по литературе! (Осипший голос его окреп и стал
горячей.) Слушайте меня все! Он появился! Ловите же его немедленно, иначе он
натворит неописуемых бед!
-- Что? Что? Что он сказал? Кто появился? -- понеслись голоса со всех
сторон.
-- Консультант! -- ответил Иван, -- и этот консультант сейчас убил на
Патриарших Мишу Берлиоза.
Здесь из внутреннего зала повалил на веранду народ, вокруг Иванова огня
сдвинулась толпа.
-- Виноват, виноват, скажите точнее, -- послышался над ухом Ивана тихий
и вежливый голос, -- скажите, как это убил? Кто убил?
-- Иностранный консультант, профессор и шпион! -- озираясь, отозвался
Иван.
-- А как его фамилия? -- тихо спросили на ухо.
-- То-то фамилия! -- в тоске крикнул Иван, -- кабы я знал фамилию! Не
разглядел я фамилию на визитной карточке... Помню только первую букву "Ве",
на "Ве" фамилия! Какая же это фамилия на "Ве"? -- схватившись рукою за лоб,
сам у себя спросил Иван и вдруг забормотал: -- Ве, ве, ве! Ва... Во...
Вашнер? Вагнер? Вайнер? Вегнер? Винтер? -- волосы на голове Ивана стали
ездить от напряжения.
-- Вульф? -- жалостно выкрикнула какая-то женщина.
Иван рассердился.
-- Дура! -- прокричал он, ища глазами крикнувшую. -- Причем здесь
Вульф? Вульф ни в чем не виноват! Во, во... Нет! Так не вспомню! Ну вот что,
граждане: звоните сейчас в милицию, чтобы выслали пять мотоциклетов с
пулеметами, профессора ловить. Да не забудьте сказать, что с ним еще двое:
какой-то длинный, клетчатый... пенсне треснуло... и кот черный, жирный. А я
пока что обыщу Грибоедова... Я чую, что он здесь!
Иван впал в беспокойство, растолкал окружающих, начал размахивать
свечой, заливая себя воском, и заглядывать под столы. Тут послышалось слово:
"Доктора!" -- и чье-то ласковое мясистое лицо, бритое и упитанное, в роговых
очках, появилось перед Иваном.
-- Товарищ Бездомный, -- заговорило это лицо юбилейным голосом, --
успокойтесь! Вы расстроены смертью всеми нами любимого Михаила
Александровича... нет, просто Миши Берлиоза. Мы все это прекрасно понимаем.
Вам нужен покой. Сейчас товарищи проводят вас в постель, и вы забудетесь...
-- Ты, -- оскалившись, перебил Иван, -- понимаешь ли, что надо поймать
профессора? А ты лезешь ко мне со своими глупостями! Кретин!
-- Товарищ Бездомный, помилуйте, -- ответило лицо, краснея, пятясь и
уже раскаиваясь, что ввязалось в это дело.
-- Нет, уж кого-кого, а тебя я не помилую, -- с тихой ненавистью сказал
Иван Николаевич.
Судорога исказила его лицо, он быстро переложил свечу из правой руки в
левую, широко размахнулся и ударил участливое лицо по уху.
Тут догадались броситься на Ивана -- и бросились. Свеча погасла, и
очки, соскочившие с лица, были мгновенно растоптаны. Иван испустил страшный
боевой вопль, слышный к общему соблазну даже на бульваре, и начал
защищаться. Зазвенела падающая со столов посуда, закричали женщины.
Пока официанты вязали поэта полотенцами, в раздевалке шел разговор
между командиром брига и швейцаром.
-- Ты видел, что он в подштанниках? -- холодно спрашивал пират.

-- Да ведь, Арчибальд Арчибальдович, -- труся, отвечал швейцар, -- как
же я могу их не допустить, если они -- член МАССОЛИТа?
-- Ты видел, что он в подштанниках? -- повторял пират.
-- Помилуйте, Арчибальд Арчибальдович, -- багровея, говорил швейцар, --
что же я могу поделать? Я сам понимаю, на веранде дамы сидят.
-- Дамы здесь ни при чем, дамам это все равно, -- отвечал пират,
буквально сжигая швейцара глазами, -- а это милиции не все равно! Человек в
белье может следовать по улицам Москвы только в одном случае, если он идет в
сопровождении милиции, и только в одно место -- в отделение милиции! А ты,
если швейцар, должен знать, что, увидев такого человека, ты должен, не медля
ни секунды, начинать свистеть. Ты слышишь?
Ополоумевший швейцар услыхал с веранды уханье, бой посуды и женские
крики.
-- Ну что с тобой сделать за это? -- спросил флибустьер.
Кожа на лице швейцара приняла тифозный оттенок, а глаза помертвели. Ему
померещилось, что черные волосы, теперь причесанные на пробор, покрылись
огненным шелком. Исчезли пластрон и фрак, и за ременным поясом возникла
ручка пистолета. Швейцар представил себя повешенным на фор-марса-рее. Своими
глазами увидел он свой собственный высунутый язык и безжизненную голову,
упавшую на плечо, и даже услыхал плеск волны за бортом. Колени швейцара
подогнулись. Но тут флибустьер сжалился над ним и погасил свой острый взор.
-- Смотри, Николай! Это в последний раз. Нам таких швейцаров в
ресторане и даром не надо. Ты в церковь сторожем поступи. -- Проговорив это,
командир скомандовал точно, ясно, быстро: -- Пантелея из буфетной.
Милиционера. Протокол. Машину. В психиатрическую. -- И добавил: -- Свисти!
Через четверть часа чрезвычайно пораженная публика не только в
ресторане, но и на самом бульваре и в окнах домов, выходящих в сад
ресторана, видела, как из ворот Грибоедова Пантелей, швейцар, милиционер,
официант и поэт Рюхин выносили спеленатого, как куклу, молодого человека,
который, заливаясь слезами, плевался, норовя попасть именно в Рюхина,
давился слезами и кричал:
-- Сволочь!
Шофер грузовой машины со злым лицом заводил мотор. Рядом лихач горячил
лошадь, бил ее по крупу сиреневыми вожжами, кричал:
-- А вот на беговой! Я возил в психическую!
Кругом гудела толпа, обсуждая невиданное происшествие; словом, был
гадкий, гнусный, соблазнительный, свинский скандал, который кончился лишь
тогда, когда грузовик унес на себе от ворот Грибоедова несчастного Ивана
Николаевича, милиционера, Пантелея и Рюхина.

Глава 6. Шизофрения, как и было сказано



Когда в приемную знаменитой психиатрической клиники, недавно
отстроенной под Москвой на берегу реки, вошел человек с острой бородкой и
облаченный в белый халат, была половина второго ночи. Трое санитаров не
спускали глаз с Ивана Николаевича, сидящего на диване. Тут же находился и
крайне взволнованный поэт Рюхин. Полотенца, которыми был связан Иван
Николаевич, лежали грудой на том же диване. Руки и ноги Ивана Николаевича
были свободны.
Увидев вошедшего, Рюхин побледнел, кашлянул и робко сказал:
-- Здравствуйте, доктор.
Доктор поклонился Рюхину, но, кланяясь, смотрел не на него, а на Ивана
Николаевича.
Тот сидел совершенно неподвижно, со злым лицом, сдвинув брови, и даже
не шевельнулся при входе врача.
-- Вот, доктор, -- почему-то таинственным шепотом заговорил Рюхин,
пугливо оглядываясь на Ивана Николаевича, -- известный поэт Иван
Бездомный... вот, видите ли... мы опасаемся, не белая ли горячка...
-- Сильно пил? -- сквозь зубы спросил доктор.
-- Нет, выпивал, но не так, чтобы уж...
-- Тараканов, крыс, чертиков или шмыгающих собак не ловил?
-- Нет, -- вздрогнув, ответил Рюхин, -- я его вчера видел и сегодня
утром. Он был совершенно здоров...
-- А почему в кальсонах? С постели взяли?
-- Он, доктор, в ресторан пришел в таком виде...
-- Ага, ага, -- очень удовлетворенно сказал доктор, -- а почему
ссадины? Дрался с кем-нибудь?
-- Он с забора упал, а потом в ресторане ударил одного... И еще
кое-кого...
-- Так, так, так, -- сказал доктор и, повернувшись к Ивану, добавил: --
Здравствуйте!
-- Здорово, вредитель! -- злобно и громко ответил Иван.
Рюхин сконфузился до того, что не посмел поднять глаза на вежливого
доктора. Но тот ничуть не обиделся, а привычным, ловким жестом снял очки,
приподняв полу халата, спрятал их в задний карман брюк, а затем спросил у
Ивана:
-- Сколько вам лет?
-- Подите вы все от меня к чертям, в самом деле! -- грубо закричал Иван
и отвернулся.
-- Почему же вы сердитесь? Разве я сказал вам что-нибудь неприятное?
-- Мне двадцать три года, -- возбужденно заговорил Иван, -- и я подам
жалобу на вас всех. А на тебя в особенности, гнида! -- отнесся он отдельно к
Рюхину.
-- А на что же вы хотите пожаловаться?
-- На то, что меня, здорового человека, схватили и силой приволокли в
сумасшедший дом! -- в гневе ответил Иван.
Здесь Рюхин всмотрелся в Ивана и похолодел: решительно никакого безумия
не было у того в глазах. Из мутных, как они были в Грибоедове, они
превратились в прежние, ясные.
"Батюшки! -- испуганно подумал Рюхин, -- да он и впрямь нормален? Вот
чепуха какая! Зачем же мы, в самом деле, сюда-то его притащили? Нормален,
нормален, только рожа расцарапана..."
-- Вы находитесь, -- спокойно заговорил врач, присаживаясь на белый
табурет на блестящей ноге, -- не в сумасшедшем доме, а в клинике, где вас
никто не станет задерживать, если в этом нет надобности.
Иван Николаевич покосился недоверчиво, но все же пробурчал:
-- Слава те господи! Нашелся наконец хоть один нормальный среди
идиотов, из которых первый -- балбес и бездарность Сашка!
-- Кто этот Сашка-бездарность? -- осведомился врач.
-- А вот он, Рюхин! -- ответил Иван и ткнул грязным пальцем в
направлении Рюхина.
Тот вспыхнул от негодования.
"Это он мне вместо спасибо! -- горько подумал он, -- за то, что я
принял в нем участие! Вот уж, действительно, дрянь!"
-- Типичный кулачок по своей психологии, -- заговорил Иван Николаевич,
которому, очевидно, приспичило обличать Рюхина, -- и притом кулачок,
тщательно маскирующийся под пролетария. Посмотрите на его постную физиономию
и сличите с теми звучными стихами, который он сочинил к первому числу!
Хе-хе-хе... "Взвейтесь!" да "развейтесь!"... А вы загляните к нему внутрь --
что он там думает... вы ахнете! -- и Иван Николаевич зловеще рассмеялся.
Рюхин тяжело дышал, был красен и думал только об одном, что он отогрел
у себя на груди змею, что он принял участие в том, кто оказался на поверку
злобным врагом. И главное, и поделать ничего нельзя было: не ругаться же с
душевнобольным?!
-- А почему вас, собственно, доставили к нам? -- спросил врач,
внимательно выслушав обличения Бездомного.
-- Да черт их возьми, олухов! Схватили, связали какими-то тряпками и
поволокли в грузовике!
-- Позвольте вас спросить, вы почему в ресторан пришли в одном белье?
-- Ничего тут нету удивительного, -- ответил Иван, -- пошел я купаться
на Москва-реку, ну и попятили мою одежу, а эту дрянь оставили! Не голым же
мне по Москве идти? Надел что было, потому что спешил в ресторан к
Грибоедову.
Врач вопросительно посмотрел на Рюхина, и тот хмуро пробормотал:
-- Ресторан так называется.
-- Ага, -- сказал врач, -- а почему так спешили? Какое-нибудь деловое
свидание?
-- Консультанта я ловлю, -- ответил Иван Николаевич и тревожно
оглянулся.
-- Какого консультанта?
-- Вы Берлиоза знаете? -- спросил Иван многозначительно.
-- Это... композитор?
Иван расстроился.
-- Какой там композитор? Ах да, да нет! Композитор -- это однофамилец
Миши Берлиоза!
 Рюхину не хотелось ничего говорить, но пришлось объяснить.